ВВЕРХ в фокусе: Даша
Я выросла в маленьком городке. Я помню, что у нас во дворе был сосед с особенностями, помню как мы его обходили стороной, как косились и с ним не играли. А рядом с моим домом была коррекционная школа, о которой ходило много баек и историй. Потом я уехала в Магнитогорск учиться на педагога по английскому и французскому языку. Когда со второго курса начались стажировки и практика в школах, я поняла, что мне чего-то не хватает, что хочется какого-то экстрима и более сложных задач. Тогда я поступила на магистерскую программу в университет Джорджа Вашингтона по специальности «специальный педагог»..
Про любовь без шуток
В Штатах пришлось всю себя разбить и заново выстроить. Появилось больше принятия, отзывчивости и человечности. Пришло понимание необходимости принятия поддержки. Пришла уступчивость. Я научилась себя эмоционально контролировать, прошла какую-то полную перестройку себя. Изменились все реакции на происходящее в мире.
Начало
Я работаю в «Вверхе» два года. Появилась я здесь зимой, и произошло это совершенно случайно.
Я закончила в магистратуру, вернулась в Россию и семь месяцев не могла найти работу. Моя специальность — педагог для специальных детей, коррекция поведенческих и эмоциональных отклонений (Special education for children with emotional and behavior disabilities). Я решила тогда, что хочу найти работу именно по своей специальности, и в поиске работы делала упор на свою специальность. А так получилось, что в России даже нет диагностики поведенческих и эмоциональных отклонений, а раз нет диагностики, то и таких детей тоже нет, поэтому и педагог специальный вроде как и не нужен.
Больше семи месяцев я искала работу через все возможные и невозможные каналы, и постепенно мне начали поступать предложения, которые хоть немного подходили моему профилю.
Я закончила в магистратуру, вернулась в Россию и семь месяцев не могла найти работу. Моя специальность — педагог для специальных детей, коррекция поведенческих и эмоциональных отклонений (Special education for children with emotional and behavior disabilities). Я решила тогда, что хочу найти работу именно по своей специальности, и в поиске работы делала упор на свою специальность. А так получилось, что в России даже нет диагностики поведенческих и эмоциональных отклонений, а раз нет диагностики, то и таких детей тоже нет, поэтому и педагог специальный вроде как и не нужен.
Больше семи месяцев я искала работу через все возможные и невозможные каналы, и постепенно мне начали поступать предложения, которые хоть немного подходили моему профилю.
Когда чувствуешь, что это не твое
Обычно я приходила на собеседование и понимала, что это место совсем не мое. Например, я была на собеседовании в реабилитационном центре в Российской детской клинической больнице. Я пришла на собеседование, помню, что мне дали белый халат, вели по коридорам и собеседовали в кабинете врача. Меня спросили про детские дефициты и как-то быстро сказали, что готовы меня взять, что я могу оформляться и приступать к работе.
Я растерялась от такого темпа, начала расспрашивать у них, а чем вы занимаетесь и как у вас все устроено. Мне рассказали историю, которая меня немного напугала. Моя задача заключалась в том, чтобы детям, которые проходят основное лечение — предположим, у них гастрит, — диагностировать эмоциональные и поведенческие дефициты. И затем писать заключение, где подробно описывать рекомендации ребенку, что надо делать и как эти дефициты убрать. В эту больницу часто попадают дети из маленьких деревень и областей и получается, что после основного лечения такой ребенок отправляется к себе домой с кучей этих бумажек, где прописаны рекомендации о том, как жить.
Сначала мне об этом рассказали, потом отвели и показали, как это происходит в реальности. Детей приводят в кабинет, и человек в халате определяет ребенку его состояние и дефициты. Это было не очень приятно и достаточно гнетуще. Для себя я тогда поняла, что не хочу быть человеком, который ставит штамп и куда-то отправляет ребенка и больше его не видит.
В больнице же за меня очень схватились и хотели, чтобы я осталась. Документы у меня были с собой, и меня повели через улицу в отдел кадров, чтобы как можно быстрее решить этот вопрос. И вот мы идем по улице, а вокруг были ограждения, заборы, много дверей, охрана. А я иду и понимаю, что выхода у меня нет. Если вернусь обратно, меня начнут снова уговаривать остаться. А если пойду вперед, там меня будут оформлять на работу. Тогда я оглядываюсь, и, пока меня никто не видит, резко поворачиваю вправо и через забор сбегаю с территории больницы, а дальше бегу со всех ног, понимая, что это не мое.
А пока бегу, понимаю, что люди сейчас мне просто навязывали свою позицию: будто иначе про диагнозы невозможно, будто только так правильно и только так возможно адаптировать человека в обществе — выписав ему бумажку и назначив лечение, отправив домой и забыв о нем. Но я ведь знала, что можно иначе. Просто надо найти место, где можно иначе.
Я растерялась от такого темпа, начала расспрашивать у них, а чем вы занимаетесь и как у вас все устроено. Мне рассказали историю, которая меня немного напугала. Моя задача заключалась в том, чтобы детям, которые проходят основное лечение — предположим, у них гастрит, — диагностировать эмоциональные и поведенческие дефициты. И затем писать заключение, где подробно описывать рекомендации ребенку, что надо делать и как эти дефициты убрать. В эту больницу часто попадают дети из маленьких деревень и областей и получается, что после основного лечения такой ребенок отправляется к себе домой с кучей этих бумажек, где прописаны рекомендации о том, как жить.
Сначала мне об этом рассказали, потом отвели и показали, как это происходит в реальности. Детей приводят в кабинет, и человек в халате определяет ребенку его состояние и дефициты. Это было не очень приятно и достаточно гнетуще. Для себя я тогда поняла, что не хочу быть человеком, который ставит штамп и куда-то отправляет ребенка и больше его не видит.
В больнице же за меня очень схватились и хотели, чтобы я осталась. Документы у меня были с собой, и меня повели через улицу в отдел кадров, чтобы как можно быстрее решить этот вопрос. И вот мы идем по улице, а вокруг были ограждения, заборы, много дверей, охрана. А я иду и понимаю, что выхода у меня нет. Если вернусь обратно, меня начнут снова уговаривать остаться. А если пойду вперед, там меня будут оформлять на работу. Тогда я оглядываюсь, и, пока меня никто не видит, резко поворачиваю вправо и через забор сбегаю с территории больницы, а дальше бегу со всех ног, понимая, что это не мое.
А пока бегу, понимаю, что люди сейчас мне просто навязывали свою позицию: будто иначе про диагнозы невозможно, будто только так правильно и только так возможно адаптировать человека в обществе — выписав ему бумажку и назначив лечение, отправив домой и забыв о нем. Но я ведь знала, что можно иначе. Просто надо найти место, где можно иначе.
А дальше был «Вверх»
Потом я еще много ходила по разным местам, смотрела, где, как и что происходит. И совершенно случайно наткнулась на сайт «Вверха». Посмотрела сайт, почитала, мне очень понравились размещенные фотографии, в них было столько искренности — меня это очень зацепило. Я отправила резюме, и меня пригласили на собеседование.
Был зимний холодный вечер. Я очень долго искала место, навигатор все время показывал вход с другой стороны, я не могла понять, как пройти. Я поднялась в офис, нос красный, вся замерзшая и дрожащая. Меня очень тепло встретили. Была Ольга Владимировна, Надежда Федоровна, Айнур. Меня посадили за стол, налили чай, положили хлеб, сказали: угощайтесь, ешьте, рассказывайте, как вы, откуда, как сюда попали.
Когда ты приходишь в свое место, то ты всем телом понимаешь, вот это — твое место. Мы долго разговаривали про детей, про особенности, о том, как нужно к ним относиться, о том, как много стигм у нас в головах. Мы говорили тогда часа два, и разговор этот меня очень вдохновил. Потом мне дали с собой пакет с хлебом, я завернулась в шарф и пошла ждать, что мне ответят.
Через какое-то время мне позвонили и сказали, что есть вакантные группы, которым давно нужен преподаватель. Я была очень рада и согласилась. Мне дали группу взрослых ребят, которые живут в ПНИ. Со взрослыми людьми с ментальными особенностями я не работала, и для меня это был вызов.
Был зимний холодный вечер. Я очень долго искала место, навигатор все время показывал вход с другой стороны, я не могла понять, как пройти. Я поднялась в офис, нос красный, вся замерзшая и дрожащая. Меня очень тепло встретили. Была Ольга Владимировна, Надежда Федоровна, Айнур. Меня посадили за стол, налили чай, положили хлеб, сказали: угощайтесь, ешьте, рассказывайте, как вы, откуда, как сюда попали.
Когда ты приходишь в свое место, то ты всем телом понимаешь, вот это — твое место. Мы долго разговаривали про детей, про особенности, о том, как нужно к ним относиться, о том, как много стигм у нас в головах. Мы говорили тогда часа два, и разговор этот меня очень вдохновил. Потом мне дали с собой пакет с хлебом, я завернулась в шарф и пошла ждать, что мне ответят.
Через какое-то время мне позвонили и сказали, что есть вакантные группы, которым давно нужен преподаватель. Я была очень рада и согласилась. Мне дали группу взрослых ребят, которые живут в ПНИ. Со взрослыми людьми с ментальными особенностями я не работала, и для меня это был вызов.
Первое впечатление и первый урок
Я училась в другой системе и не предполагала, что люди с ментальными особенностями в таком возрасте могут быть такими ненужными. В Штатах это совсем по-другому. Там люди не считаются бесхозными, несмотря на любые особенности. Я как-то быстро поняла, почему ребята из ПНИ приходят в «Вверх». Просто потому что это место их принимает.
Когда я зашла в первый раз в класс, то очень волновалась и думала, а как они меня воспримут, а как я буду себя вести. Первое впечатление ведь самое важное. Это начало взаимоотношений. Когда переступила порог класса, первой я увидела Катюху. Мы смотрели тогда друг на друга, без прищура и не оценивая, как-то очень открыто и с принятием, сразу друг другом очень прониклись, и это сняло напряжение первой встречи с классом.
Честно говоря, когда мне рассказывали, что вот эта группа ребят с задержками, что группа находится в немного шатком состоянии, я ожидала худшего. Я приходила на первые уроки с легкими заданиями и мне приходилось на ходу перестраиваться, потому что ребята быстро справлялись с тем, что я предлагала решить.
Когда я зашла в первый раз в класс, то очень волновалась и думала, а как они меня воспримут, а как я буду себя вести. Первое впечатление ведь самое важное. Это начало взаимоотношений. Когда переступила порог класса, первой я увидела Катюху. Мы смотрели тогда друг на друга, без прищура и не оценивая, как-то очень открыто и с принятием, сразу друг другом очень прониклись, и это сняло напряжение первой встречи с классом.
Честно говоря, когда мне рассказывали, что вот эта группа ребят с задержками, что группа находится в немного шатком состоянии, я ожидала худшего. Я приходила на первые уроки с легкими заданиями и мне приходилось на ходу перестраиваться, потому что ребята быстро справлялись с тем, что я предлагала решить.
Зачем взрослые ребята из ПНИ приходят во «Вверх» ?
Они приходят не только, чтобы получить или высидеть какой-то урок. Они приходят сюда, потому что они здесь живут. То есть, у ребят есть место, к которому они привязаны документально, их ПНИ, но они там не живут в полном смысле слова.
Они приходят сюда — и здесь они равные люди, как мы с вами. Это место, где они могут говорить, а мы это распознаем и ценим, мы их слышим. До этого, может, у них и не было людей, которые говорили бы: «слушай, у тебя так здорово получается читать, тебе надо продолжать», или «смотри, как здорово, что у тебя получилось сложить трехзначные числа столбиком».
Для них это правда важно. Для них важно, что они могут это сделать. Помимо прочего, сюда приходят много гостей, новые учителя, мы ходим на экскурсии, участвуем наравне с другими в конференциях, кто-то находит работу через «Вверх» — это все жизнь, разные ее аспекты. Люди — это жизнь. А в ПНИ жизни нет. Ты сидишь за закрытыми дверями, ты никому не нужен, и в какой-то момент ты становишься и себе не нужен.
Они приходят сюда — и здесь они равные люди, как мы с вами. Это место, где они могут говорить, а мы это распознаем и ценим, мы их слышим. До этого, может, у них и не было людей, которые говорили бы: «слушай, у тебя так здорово получается читать, тебе надо продолжать», или «смотри, как здорово, что у тебя получилось сложить трехзначные числа столбиком».
Для них это правда важно. Для них важно, что они могут это сделать. Помимо прочего, сюда приходят много гостей, новые учителя, мы ходим на экскурсии, участвуем наравне с другими в конференциях, кто-то находит работу через «Вверх» — это все жизнь, разные ее аспекты. Люди — это жизнь. А в ПНИ жизни нет. Ты сидишь за закрытыми дверями, ты никому не нужен, и в какой-то момент ты становишься и себе не нужен.
Ребята говорят о своей жизни?
Ребята очень меня любят, и я чувствую, что они боятся меня расстроить. Наверно, поэтому они стараются не рассказывать о тех ужасах, которые происходят в интернате, как можно меньше затрагивать эту тему. Вот он пришел сюда, во «Вверх», и старается не вспоминать, куда ему придется возвращаться сегодня вечером. Я знаю и чувствую, что у многих внутри столько боли об этом, но они ее не вываливают на нас, они очень благодарные.
У нас есть ребята, которые постоянно помогают лежачим соседям в интернате. Для нас кажется, что это такой благородный поступок — помочь другому, а для них это то, в чем они растут. В интернате особый уклад: считается, что если ты соображающий и ходячий, то ты негласно становишься помощником. Или все эти истории о том, как еще совсем маленькие ребята росли в интернате, группа привязывалась друг к другу и жила такой «семьей» в пять-шесть человек — а потом их постоянно раздергивали, отправляли кого куда, и они живут постоянно с ощущением оторванности себя от мира. Истории разные бывают. Бывают очень грязные и про насилие, и совсем непонятно, как можно во всем этом жить. Иногда я даже благодарна ребятам за то, что они меня берегут от всех этих историй.
У нас есть ребята, которые постоянно помогают лежачим соседям в интернате. Для нас кажется, что это такой благородный поступок — помочь другому, а для них это то, в чем они растут. В интернате особый уклад: считается, что если ты соображающий и ходячий, то ты негласно становишься помощником. Или все эти истории о том, как еще совсем маленькие ребята росли в интернате, группа привязывалась друг к другу и жила такой «семьей» в пять-шесть человек — а потом их постоянно раздергивали, отправляли кого куда, и они живут постоянно с ощущением оторванности себя от мира. Истории разные бывают. Бывают очень грязные и про насилие, и совсем непонятно, как можно во всем этом жить. Иногда я даже благодарна ребятам за то, что они меня берегут от всех этих историй.
Про системность
В России мне пришлось полностью перестраиваться. В Штатах все по-другому. Схему работы тебе полностью предлагает школа, и твоя задача — в нее встроиться. В школе для всех учеников работает система поощрений. В зависимости от того, что происходит с ребенком, какие у него успехи с поведением и в учебе, они либо получают что-то, либо нет. Здесь же все более открыто. Каждый сам за себя. Уроки проходят в рамках программы, а общей стратегии у нас нет.
После магистратуры я пошла работать в обычную государственную школу в городе Вьена (Vienna, DC). Я проработала год специальным учителем в классе для детей с особенностями развития.
Считается, что в обычном специальном классе должно быть максимально 12 человек. В зависимости от количества учеников и от степени тяжести заболеваний в каждом классе работает группа специалистов: «специальный» учитель (Special teacher), психолог и «кризисный» учитель (Crisis teacher), который помогает ребенку в кризисной ситуации. Сюда также часто вплетаются директор или заместитель директора — они должны быть в курсе того, что происходит, и обязательно присутствуют при разборе сложных случаев. Любые решения про детей в школе принимаются коллегиально.
У «специального» учителя много разных обязанностей. Планирование и ведение занятий — это педагогическая часть работы, а еще на каждого ученика есть индивидуальный план развития. Это личное дело, с которым ребенок приходит, и «специальный» учитель должен ежегодно обновлять и корректировать этот индивидуальный план. Чтобы план скорректировать, надо за год собрать все данные о ребенке, все его успехи, выполненные и не выполненные задания по всем урокам и занятиям. Вплоть до мелочей: что сказал и как отреагировал, какие у него есть склонности и какие трудности, какая работа ему подойдет в будущем. И год за годом ребенок копит такую базу о себе и идет по своему индивидуальному плану развития.
После магистратуры я пошла работать в обычную государственную школу в городе Вьена (Vienna, DC). Я проработала год специальным учителем в классе для детей с особенностями развития.
Считается, что в обычном специальном классе должно быть максимально 12 человек. В зависимости от количества учеников и от степени тяжести заболеваний в каждом классе работает группа специалистов: «специальный» учитель (Special teacher), психолог и «кризисный» учитель (Crisis teacher), который помогает ребенку в кризисной ситуации. Сюда также часто вплетаются директор или заместитель директора — они должны быть в курсе того, что происходит, и обязательно присутствуют при разборе сложных случаев. Любые решения про детей в школе принимаются коллегиально.
У «специального» учителя много разных обязанностей. Планирование и ведение занятий — это педагогическая часть работы, а еще на каждого ученика есть индивидуальный план развития. Это личное дело, с которым ребенок приходит, и «специальный» учитель должен ежегодно обновлять и корректировать этот индивидуальный план. Чтобы план скорректировать, надо за год собрать все данные о ребенке, все его успехи, выполненные и не выполненные задания по всем урокам и занятиям. Вплоть до мелочей: что сказал и как отреагировал, какие у него есть склонности и какие трудности, какая работа ему подойдет в будущем. И год за годом ребенок копит такую базу о себе и идет по своему индивидуальному плану развития.
Какие задачи стоят в Штатах перед классом, учителем и ребенком?
Упор на академическую успеваемость бесспорно есть, но там никто не рвется закончить год так, как это прописано в учебнике, важнее справиться с психологическими задачами ученика. Эти задачи ставит психолог и они прописаны в индивидуальном плане ученика. Бывает, что класс не показывает никаких академических успехов, и это нормально — ведь гораздо важнее, что ребята начали чувствовать себя лучше. В конце года каждый учитель подводит итоги, но они не общие для всего класса, а индивидуальные для каждого ученика.
Про идеальный урок
Часто бывает, что вот ты запланировал самый классный урок, с играми, сказками, сменой деятельности, и тебе кажется, что лучше просто не придумаешь. Начинаешь вести урок, а у одного Джонни раз — и случается нервный срыв. И твой урок уже вне плана. Теперь на уроке все будет про Джонни. Потому что теперь главное — это помочь Джонни, чтобы он ни себе, ни другим не нанес физический вред.
«Кризисный» учитель (Crisis teacher)
В школах у «кризисного» учителя есть специальная комната. В ней просто голые стены, лампа и дверь с ручками. Никаких других предметов в этой комнате нет. Когда у ребенка сильный срыв и он перестает совершенно собой владеть, его отправляют в эту комнату. Какое-то время ребенок находится там, а когда он немного успокаивается, туда уже можно зайти «специальному» учителю и проработать ситуацию, поговорить с ребенком в более спокойном состоянии.
Я могу сказать, что эти комнаты работают. И, пожалуй, если бы их не было, я бы не пережила свой год в школе. Были истории с моими одногруппниками по учебе, например, одной девушке ученик карандашом насквозь пробил руку. Хотя я могу сказать, что в Штатах есть сообщество родителей, которые считают, что использование таких комнат — это негуманно. Но когда в классе 10 человек с разными особенностями, когда они знают триггеры друг друга и могут завести друг друга с полоборота, то даже троим учителям бывает сложно справиться. Цепочку реакций детей просто невозможно остановить, не отстранив ребенка, который находится в кризисном состоянии.
Я могу сказать, что эти комнаты работают. И, пожалуй, если бы их не было, я бы не пережила свой год в школе. Были истории с моими одногруппниками по учебе, например, одной девушке ученик карандашом насквозь пробил руку. Хотя я могу сказать, что в Штатах есть сообщество родителей, которые считают, что использование таких комнат — это негуманно. Но когда в классе 10 человек с разными особенностями, когда они знают триггеры друг друга и могут завести друг друга с полоборота, то даже троим учителям бывает сложно справиться. Цепочку реакций детей просто невозможно остановить, не отстранив ребенка, который находится в кризисном состоянии.
Как ребенок попадает в специальный класс?
Прежде чем ребенок попадает в специальный класс, он проходит диагностику, и психологи и другие специалисты составляют индивидуальный план развития, с которым ребенок затем поступает в школу. Иногда родители делают вид, что у ребенка нет никаких особенностей, настойчиво отправляют его в обычный класс, обвиняют специалистов в неправильной диагностике, тратят свое время и — главное — драгоценное время ребенка. Чем меньше лет ученику, тем проще скорректировать поведение, поэтому в данном случае время — это важный фактор.
Куда идут ребята после специального класса?
Большинство ребят после учебы в школе идут на работу, поэтому еще во время учебы их начинают постепенно к этому готовить. Учеников начинают профориентировать, а благодаря индивидуальному плану, который у них есть с самого детства, более-менее понятно, в какой области выпускник сможет работать. Исходя из этого, во время учебы предлагают пройти стажировки и ребята ходят на экскурсии, знакомятся с тем, как происходит работа.
В основном ребята идут на рабочие специальности. Как вариант — в магазины, работать на кассе или мерчендайзером. Такого ребенка не бросают и после выхода за пределы школы. Его ведут, помогают с работой, с адаптацией. Есть государственные службы, куда выпускник по желанию может стать на учет. Важно, что человек не приходит в такие учреждения с пустыми руками, он приносит свое личное дело — весь тот багаж, который успел скопить за все время обучения в школе. Это позволяет специалистам лучше ориентироваться и не тратить время на пробы и промахи в выборе работы для выпускника.
Вся программа для ребят с особенностями направлена не только на академическую успеваемость, а на адаптацию ребят к программе, к социуму.
В основном ребята идут на рабочие специальности. Как вариант — в магазины, работать на кассе или мерчендайзером. Такого ребенка не бросают и после выхода за пределы школы. Его ведут, помогают с работой, с адаптацией. Есть государственные службы, куда выпускник по желанию может стать на учет. Важно, что человек не приходит в такие учреждения с пустыми руками, он приносит свое личное дело — весь тот багаж, который успел скопить за все время обучения в школе. Это позволяет специалистам лучше ориентироваться и не тратить время на пробы и промахи в выборе работы для выпускника.
Вся программа для ребят с особенностями направлена не только на академическую успеваемость, а на адаптацию ребят к программе, к социуму.
Что в Штатах делают правильно?
Открытое принятие психологических проблем, конечно, упрощает выход ребят в мир. Важно, когда родители детей с особенностями готовы ходить к специалистам, разбираться с тем, что есть, и открыто встречаться с трудностями и возможностями для своих детей.
В Америке вообще как-то проще. Там больше зарегистрированных дефицитов. Там просто больше выборка. Не знаю, хорошо это или нет, но там более открыто об говорят об особенностях и о том, как люди с ними живут.
Недавно я разговаривала с коллегами из фонда «Я есть», которым приходиться биться, чтобы аутизм признали существующим диагнозом для взрослых людей. Это же совершенно невероятно. У нас считается, что если нет зарегистрированных проблем, то будто и людей таких нет. Нет тела, нет проблемы. И это страшно. А если подумать о том, как мы могли бы помочь человеку, если бы раньше узнали о его особенностях...
В Америке вообще как-то проще. Там больше зарегистрированных дефицитов. Там просто больше выборка. Не знаю, хорошо это или нет, но там более открыто об говорят об особенностях и о том, как люди с ними живут.
Недавно я разговаривала с коллегами из фонда «Я есть», которым приходиться биться, чтобы аутизм признали существующим диагнозом для взрослых людей. Это же совершенно невероятно. У нас считается, что если нет зарегистрированных проблем, то будто и людей таких нет. Нет тела, нет проблемы. И это страшно. А если подумать о том, как мы могли бы помочь человеку, если бы раньше узнали о его особенностях...
«Специальный» учитель в Штатах и учитель в коррекционной школе у нас — это одно и тоже?
Я бы так не сказала. Есть отличия внутри. И они общечеловеческого характера.
В Штатах все выстраивается вокруг ребенка. Есть ребенок, у него есть особенности, и вопрос в том, как сделать так, чтобы его особенности как можно меньше разрушающе воздействовали на его жизнь и жизнь окружающих.
А у нас как будто, по большому счету, на людей пофиг. Такие неудобные дети в классах — просто багаж, который надо дотащить докуда-нибудь и выпустить. И получается, что если ты учитель в классе, то ты либо помогаешь ученикам, либо просто физически присутствуешь в классе. И в этом большая разница.
В Штатах в обязанность «специального» учителя входит правильно организовать и провести процесс учебы. Сделать так, чтобы ребенку стало удобно и возможно учиться. А здесь, в России, это вопрос человечности. Насколько у учителя в коррекционном классе хватит человечности, чтобы помогать каждому ребенку, и насколько ее хватит, чтобы выполнять что-то сверх своих обязательств по проведению урока.
В Штатах все выстраивается вокруг ребенка. Есть ребенок, у него есть особенности, и вопрос в том, как сделать так, чтобы его особенности как можно меньше разрушающе воздействовали на его жизнь и жизнь окружающих.
А у нас как будто, по большому счету, на людей пофиг. Такие неудобные дети в классах — просто багаж, который надо дотащить докуда-нибудь и выпустить. И получается, что если ты учитель в классе, то ты либо помогаешь ученикам, либо просто физически присутствуешь в классе. И в этом большая разница.
В Штатах в обязанность «специального» учителя входит правильно организовать и провести процесс учебы. Сделать так, чтобы ребенку стало удобно и возможно учиться. А здесь, в России, это вопрос человечности. Насколько у учителя в коррекционном классе хватит человечности, чтобы помогать каждому ребенку, и насколько ее хватит, чтобы выполнять что-то сверх своих обязательств по проведению урока.
Про «Вверх»
Первое время было сложно. Я пришла и сразу попала в класс ко взрослым ребятам, жизнь которых сложилась в результате неработающей системы. Радовало только то, что ребята находятся в месте, которое их принимает.
Знание, что есть «Вверх» — место, куда ребята приходят и где их принимают, — дает некоторую надежду. Но если обобщить и подумать, сколько таких ребят и где они все находятся, становится очень печально. Даже сюда приходит не так много людей, а их ведь тысячи. И я думаю, как могла людей так сломить и переломить система, что им уже не хочется выходить, быть активными и просто жить. Ведь человеку всегда хочется жить! А им будто не хочется.
Мне кажется, мы уже живем в достаточно равном мире: есть равенство рас, равенство меньшинств. Почему тогда ментальное равенство — это еще такой вопрос?
Знание, что есть «Вверх» — место, куда ребята приходят и где их принимают, — дает некоторую надежду. Но если обобщить и подумать, сколько таких ребят и где они все находятся, становится очень печально. Даже сюда приходит не так много людей, а их ведь тысячи. И я думаю, как могла людей так сломить и переломить система, что им уже не хочется выходить, быть активными и просто жить. Ведь человеку всегда хочется жить! А им будто не хочется.
Мне кажется, мы уже живем в достаточно равном мире: есть равенство рас, равенство меньшинств. Почему тогда ментальное равенство — это еще такой вопрос?
Что нужно ребятам на уроках?
На уроках я стремлюсь поддерживать простые навыки: чтение, письмо, счет, а также развивать и поддерживать социально-бытовые навыки. Любой перерыв в занятиях, особенно длительный перерыв, например, летние каникулы, отбрасывает ребят далеко назад. Все забывается и приходится вспоминать все заново, и так приходится ходить по одним и тем же кругам. Поэтому перерывы для таких ребят очень не рекомендуются. Здесь очень важна постоянность.
Нужны очень базовые вещи, минимальные подсчеты. У всех сейчас есть телефоны и можно пользоваться калькулятором, но им надо понять, что можно воспользоваться калькулятором в магазине. Что ничего «такого» в этом нет.
Прочитать в метро, куда идти, в каком направлении, ориентироваться — многим это сложно.
Очень сложно с деньгами, ведь научиться считать деньги — тоже навык. Сейчас, например, если дать Олесе купюрами 1800 рублей, она сможет минут за 15 посчитать, сколько у нее денег на руках. А раньше, когда мы с ней познакомились, она этого не умела.
У ребят нет связи между деньгами и продуктами: какое количество денег равно какому количеству продуктов. Сколько адекватно платить за еду, а сколько нет.
Никаким сверхвысоким навыкам обучать ребят не нужно. Важно, чтобы человек мог выйти сам на улицу и достойно совершить покупку, спросить дорогу, добраться до нужного места.
Нужны очень базовые вещи, минимальные подсчеты. У всех сейчас есть телефоны и можно пользоваться калькулятором, но им надо понять, что можно воспользоваться калькулятором в магазине. Что ничего «такого» в этом нет.
Прочитать в метро, куда идти, в каком направлении, ориентироваться — многим это сложно.
Очень сложно с деньгами, ведь научиться считать деньги — тоже навык. Сейчас, например, если дать Олесе купюрами 1800 рублей, она сможет минут за 15 посчитать, сколько у нее денег на руках. А раньше, когда мы с ней познакомились, она этого не умела.
У ребят нет связи между деньгами и продуктами: какое количество денег равно какому количеству продуктов. Сколько адекватно платить за еду, а сколько нет.
Никаким сверхвысоким навыкам обучать ребят не нужно. Важно, чтобы человек мог выйти сам на улицу и достойно совершить покупку, спросить дорогу, добраться до нужного места.
Сложности и случаи
Недавно мы с ребятами ходили в кафе «Праймстар». Благо сейчас есть карточки и оплатить покупку достаточно просто (если бы у всех были наличные, я даже не знаю, сколько бы мы там стояли). У ребят нет понимания, сколько может стоить еда и могут ли они ее позволить, но мы справились, у нас получилось купить еду.
Ребята начали говорить: пойдемте во «Вверх», будем есть там. Но времени у нас было достаточно, и я предложила ребятам поесть в кафе. И я увидела, как сложно им было есть при людях. Я поняла, почему они так хотят спрятаться в своем кабинете во «Вверхе», на этом острове безопасности, и есть так, чтобы никто не видел.
Когда ты находишься с ребятами, ты можешь помочь им сориентироваться в пространстве: показать, где снимать куртку, куда поставить поднос и где взять приборы. Это ведь просто про общечеловеческое.
Мне кажется, что любой человек может помочь таким ребятам. Это ведь просто про принятие самого себя. Если ты сам с собой честен, если тебе с самим собой комфортно, то и с ними будет нормально и обычно. А если тебе совсем некомфортно рядом, то можно ведь договориться. Я верю, что возможно спокойно и достойно жить в одном пространстве.
Или, например, ситуация: час пик в метро. Кто-то из наших ребят начинает копаться в своих вещах и искать проездной. И он стоит так, что преграждает дорогу пассажирам. Очень часто прохожие не могут дождаться и вытерпеть, пока кто-то найдет свой проездной. Могут начать ругаться, даже немного хамить. Люди не любят терпеть неудобства. И это опять про человечность и про границы другого человека. Если нам не хочется, чтобы наши границы нарушали, то как мы можем поторопить кого-то, кто медленно передвигается в метро? Это снова про честный взгляд на самого себя, про то, как вообще нам с самими собой, комфортно ли.
Ребята начали говорить: пойдемте во «Вверх», будем есть там. Но времени у нас было достаточно, и я предложила ребятам поесть в кафе. И я увидела, как сложно им было есть при людях. Я поняла, почему они так хотят спрятаться в своем кабинете во «Вверхе», на этом острове безопасности, и есть так, чтобы никто не видел.
Когда ты находишься с ребятами, ты можешь помочь им сориентироваться в пространстве: показать, где снимать куртку, куда поставить поднос и где взять приборы. Это ведь просто про общечеловеческое.
Мне кажется, что любой человек может помочь таким ребятам. Это ведь просто про принятие самого себя. Если ты сам с собой честен, если тебе с самим собой комфортно, то и с ними будет нормально и обычно. А если тебе совсем некомфортно рядом, то можно ведь договориться. Я верю, что возможно спокойно и достойно жить в одном пространстве.
Или, например, ситуация: час пик в метро. Кто-то из наших ребят начинает копаться в своих вещах и искать проездной. И он стоит так, что преграждает дорогу пассажирам. Очень часто прохожие не могут дождаться и вытерпеть, пока кто-то найдет свой проездной. Могут начать ругаться, даже немного хамить. Люди не любят терпеть неудобства. И это опять про человечность и про границы другого человека. Если нам не хочется, чтобы наши границы нарушали, то как мы можем поторопить кого-то, кто медленно передвигается в метро? Это снова про честный взгляд на самого себя, про то, как вообще нам с самими собой, комфортно ли.
Ребята понимают, что они отличаются?
Ребята чувствуют разницу между собой и другими ребятами, которые учатся во «Вверхе». Некоторым эта разница не приносит сильных эмоций, воспринимается как факт, а для некоторых замечать разницу превращается в пытку. Особенно когда ребята видят, что идут годы, студенты заканчивают «вечерку», кто-то уходит, выпускается, а они остаются на месте. Это постоянно видеть и ощущать — достаточно удручающе.
Был такой случай в прошлом году. Один наш студент, который всю жизнь живет в интернате, пришел ко мне домой в гости. Мы попили с ним чай, я ему показала квартиру, рассказала, где что находится, посмотрели, как устроена стиральная машина и микроволновка. А потом он как-то очень быстро собрался и ушел. Я сначала не поняла, с чем связан этот быстрый уход, думала, может, я что-то неправильно сказала и что-то неправильно сделала. А потом оказалось, что это был первый раз в его жизни, когда он был в квартире у кого-то в гостях. И что его реакция — это, скорее всего, расстройство и огорчение.
Был такой случай в прошлом году. Один наш студент, который всю жизнь живет в интернате, пришел ко мне домой в гости. Мы попили с ним чай, я ему показала квартиру, рассказала, где что находится, посмотрели, как устроена стиральная машина и микроволновка. А потом он как-то очень быстро собрался и ушел. Я сначала не поняла, с чем связан этот быстрый уход, думала, может, я что-то неправильно сказала и что-то неправильно сделала. А потом оказалось, что это был первый раз в его жизни, когда он был в квартире у кого-то в гостях. И что его реакция — это, скорее всего, расстройство и огорчение.
Про чувство неловкости
Иногда бывают моменты, когда я хочу что-то рассказать о своей жизни, но при этом чувствую себя неловко, потому что я им это рассказываю. Я просто не знаю, надо ли это им или нет. Для себя я решила, что буду делиться своим и тем, что так сильно отличается от их опыта жизни, постепенно и ненавязчиво, сверяясь с их реакцией.
Бывает, что ребята потом сами подходят и задают вопросы про мою личную жизнь, просят показать фотографии. Спрашивают про выходные, как я их провожу, а если говорю, что занимаюсь домашними делами, они могут задать вопрос, а что значит — заниматься домашними делами. Задают вопросы про приготовление еды, очень простые, например, зачем покупать продукты, как с ними дальше обращаться, как хранить. Очень много вопросов задают про семью, особенно те, кто не вырос в семье и живет в ПНИ.
Иногда бывают моменты, когда я хочу что-то рассказать о своей жизни, но при этом чувствую себя неловко, потому что я им это рассказываю. Я просто не знаю, надо ли это им или нет. Для себя я решила, что буду делиться своим и тем, что так сильно отличается от их опыта жизни, постепенно и ненавязчиво, сверяясь с их реакцией.
Бывает, что ребята потом сами подходят и задают вопросы про мою личную жизнь, просят показать фотографии. Спрашивают про выходные, как я их провожу, а если говорю, что занимаюсь домашними делами, они могут задать вопрос, а что значит — заниматься домашними делами. Задают вопросы про приготовление еды, очень простые, например, зачем покупать продукты, как с ними дальше обращаться, как хранить. Очень много вопросов задают про семью, особенно те, кто не вырос в семье и живет в ПНИ.
Еще есть интересный момент в моей группе о взаимодействии семейных и тех, кто живет в интернате. Ребята задают друг другу вопросы. Заботятся друг о друге, приносят еду, подкармливают. Ребята предлагают ходить в кино вместе. Взаимодействие у ребят внутри группы происходит само по себе, а мне всего лишь немного надо это простимулировать. Когда ребята видят, что кто-то не духе, замечают это, поддерживают тихонько, задают вопросы друг другу.
Почему ребята часто не работают?
Это будто какая-то потерянная надежда. Многим моим ученикам в группе больше 30 лет. Многие ребята нашли во «Вверхе» место спокойствия и комфорта. Как будто надо много времени, чтобы растопиться и почувствовать себя хорошо в каком-то месте.
Искать работу, идти на работу — это будет снова вызов, снова косые взгляды, снова чувствовать себя неуверенным и ненужным. Поэтому многим сложно выходить из «Вверха» и идти дальше. Поэтому нам важно найти лояльных работодателей, которые будут замотивированы в таком сотруднике, которые создадут для него особые условия труда.
При этом у ребят есть навыки и сильные стороны, которые можно использовать. Просто подход здесь очень индивидуальный. Олеся, например, могла бы работать в интересном месте швеей, как мне кажется. Она своим присутствием создает уникальную добрую атмосферу. У Виталика хорошие навигационные навыки. Он умеет здорово ориентироваться по картам в телефоне. Не боится спросить у людей дорогу, хорошо коммуницирует с другими. Он точно мог бы быть хорошим курьером. Если так посмотреть, каждый бы из ребят смог бы быть активным участником жизни. Просто для них нужна принимающая и добрая среда.
Искать работу, идти на работу — это будет снова вызов, снова косые взгляды, снова чувствовать себя неуверенным и ненужным. Поэтому многим сложно выходить из «Вверха» и идти дальше. Поэтому нам важно найти лояльных работодателей, которые будут замотивированы в таком сотруднике, которые создадут для него особые условия труда.
При этом у ребят есть навыки и сильные стороны, которые можно использовать. Просто подход здесь очень индивидуальный. Олеся, например, могла бы работать в интересном месте швеей, как мне кажется. Она своим присутствием создает уникальную добрую атмосферу. У Виталика хорошие навигационные навыки. Он умеет здорово ориентироваться по картам в телефоне. Не боится спросить у людей дорогу, хорошо коммуницирует с другими. Он точно мог бы быть хорошим курьером. Если так посмотреть, каждый бы из ребят смог бы быть активным участником жизни. Просто для них нужна принимающая и добрая среда.
Сложности ребят
У ребят из учреждений очень низкая самооценка. Они как будто осевшие и иногда не очень даже живые, они боятся мира и себя в нем. Ведь несмотря на то, что они ходят учиться каждый день, выходят на улицу, кто-то даже работает, им все равно каждый день приходится возвращаться туда же. В тот же самый интернат. А условия там не меняются.
А если говорить про семейных ребят — часто их родители не хотят, чтобы они работали. Не хотят, чтобы те выходили на улицу, чтобы брали на себя ответственность. Они их слишком опекают и не дают возможности уже, по сути, взрослым людям жить своей жизнью.
А если говорить про семейных ребят — часто их родители не хотят, чтобы они работали. Не хотят, чтобы те выходили на улицу, чтобы брали на себя ответственность. Они их слишком опекают и не дают возможности уже, по сути, взрослым людям жить своей жизнью.
Что дальше?
Потолок — это выход за пределы Центра «Вверх», за пределы интерната. Для таких ребят программа по трудоустройству выглядит иначе, чем для других студентов «Вверха». Важно, чтобы такой человек имел возможность попробовать себя в разных направлениях и в разных ролях. Здесь, например, попробовал полепить, а здесь комплектовать наборы. Чем больше выходов и возможностей попробовать у человека будет, тем больше вероятность найти место, где ему больше всего нравится и где человек будет больше всего подходить.
При работе с ребятами с ментальными особенностями большая роль отводится социализации и живым примерам. Например, важно не просто говорить, где находятся в квартире счетчики, а реально пойти и увидеть, где они расположены и что с ними делать. Важно все увидеть своими глазами и попробовать своими руками.
При работе с ребятами с ментальными особенностями большая роль отводится социализации и живым примерам. Например, важно не просто говорить, где находятся в квартире счетчики, а реально пойти и увидеть, где они расположены и что с ними делать. Важно все увидеть своими глазами и попробовать своими руками.
Кто готов принимать ребят?
В основном ребят готовы принимать те, у кого есть определенный опыт взаимодействия с людьми, у которых есть ментальные особенности. Например, если был такой сосед или кто-то в семье.
Когда человек с ментальными особенностями чувствует себя хорошо?
Человек чувствует себя внутри хорошо, когда рядом с ним есть кто-то, кто смотрит на него на равных и с уважением. Очень важный момент, как относиться к таким людям. Не с высока и не делая скидку. Важно научиться адаптировать пространство под потребности разных людей. Например, я возьму ложку и насыплю кофе в чашку, а ты можешь налить воды. Важно не делать акцента на то, что ты не можешь насыпать кофе, а делать акцент на возможность совместной работы и совместного вклада в общее дело.
Как менять общество
Важно видеть с раннего детства, что такое бывает. Что бывает разные люди и они по-разному выглядят, по-разному чувствуют, думают тоже по-разному. Важно видеть, что такие люди существуют. Нельзя закрыть людей, нельзя не замечать, что существуют разные.
И это, конечно, какой-то замкнутый круг. Мы создаем среду, мы хотим быть толерантными и хорошими людьми. Потом придумывают инклюзивные детские сады, а сами родители потом бастуют и не хотят, чтобы их дети находились в одном пространстве с особенными детьми.
К нам во «Вверх» часто приходят гости на занятия. Они рассказывают о себе, общаются с ребятами. Гости тоже по-разному реагируют и переживают встречу с другими. Все зависит от человека. Когда к нам приходят гости, я не сильно готовлю их ко встрече и несильно рассказываю о том, какие особенности есть у ребят. Я присутствую на встрече и помогаю, если возникают сложности и не понимание сторон. В большинстве случаев все-таки люди приходят и быстро понимают, для чего они здесь находятся и что от них ждут.
И это, конечно, какой-то замкнутый круг. Мы создаем среду, мы хотим быть толерантными и хорошими людьми. Потом придумывают инклюзивные детские сады, а сами родители потом бастуют и не хотят, чтобы их дети находились в одном пространстве с особенными детьми.
К нам во «Вверх» часто приходят гости на занятия. Они рассказывают о себе, общаются с ребятами. Гости тоже по-разному реагируют и переживают встречу с другими. Все зависит от человека. Когда к нам приходят гости, я не сильно готовлю их ко встрече и несильно рассказываю о том, какие особенности есть у ребят. Я присутствую на встрече и помогаю, если возникают сложности и не понимание сторон. В большинстве случаев все-таки люди приходят и быстро понимают, для чего они здесь находятся и что от них ждут.
Как сделать мир более принимающим?
Когда я рассказываю, чем занимаюсь, я не встречаю непонимание, чаще я встречаю безразличие. Когда просто слышишь реплику: «а, ну понятно», и разговор закончен. Мне бы хотелось, чтобы людям это было интересно. Чтобы людям было интересно о том, что бывают разные люди, и некоторым из них нужна поддержка и помощь. Хотелось бы, чтобы люди не чувствовали себя отстраненными от того, что есть в мире.
Я думаю, важно хотя бы говорить о том, что такие люди существуют. Может, придет удивление и отстраненность. Но за удивлением через какое-то время может появиться интерес и более спокойное отношение. Можно начать с принятия самого себя. Чем более мы будем честны сами с собой, тем проще нам будет принять другой мир.
А еще мне кажется, что часто те, кто занимается какой-то узкой проблемой, делают свое сообщество очень закрытым. Они сами закрывают этих людей и проблему от других и не дают другим войти в этот мир. И это про то, что НКО тоже надо стремиться к инклюзии внутри себя. Быть больше вовне, привлекать обычных людей, помогать им в принятии другого мира. Потому что на самом деле — это дело не из легких, принять другой отличный от твоего мир. В этом тоже надо помогать людям. Важно, чтобы НКО и инициативы становились такими посланниками по толерантному отношению.
Я думаю, важно хотя бы говорить о том, что такие люди существуют. Может, придет удивление и отстраненность. Но за удивлением через какое-то время может появиться интерес и более спокойное отношение. Можно начать с принятия самого себя. Чем более мы будем честны сами с собой, тем проще нам будет принять другой мир.
А еще мне кажется, что часто те, кто занимается какой-то узкой проблемой, делают свое сообщество очень закрытым. Они сами закрывают этих людей и проблему от других и не дают другим войти в этот мир. И это про то, что НКО тоже надо стремиться к инклюзии внутри себя. Быть больше вовне, привлекать обычных людей, помогать им в принятии другого мира. Потому что на самом деле — это дело не из легких, принять другой отличный от твоего мир. В этом тоже надо помогать людям. Важно, чтобы НКО и инициативы становились такими посланниками по толерантному отношению.
Как у тебя получилось принять другого отличного от тебя?
Убрать свое эго и свое я. С этого началась учеба в Университете Джорджа Вашингтона. Там говорили, что в центре внимания всегда ребенок. Ты на него смотришь и выстраиваешься вокруг него, нужно меньше внимания к себе в процессе. Но в этом есть и обратная сторона. В какой-то момент важно заново научиться возвращать внимание к самому себе, научиться снова ставить в центр, а сколько я ем, сколько сплю, а как я себя чувствую, занимаюсь ли спортом. Это уже навык заботы о себе, который тоже надо осваивать и практиковать.
Учеба в Штатах меня сильно изменила. И мне кажется, эти изменения были на благо, и я прихожу, без шуток, к какому-то смыслу жизни. К тому что есть что-то большее, чем мы. Чем машина, квартира и карьера. Эти смыслы, наверно, про Любовь. Про любовь к людям. Про любовь человека к человеку. Про принятие всех членов общества, про какое-то равенство в мире. И я понимаю, что в большом мире, в России, в Москве — это все пока не так. Но у нас в «Вверхе» это так. У нас «Вверх» — про это. И если бы этого не было, то все было бы очень печально. А если у нас так есть, то, значит, есть еще островки и инициативные группы, где тоже про это. Понимание, что такие островки существуют, дает много веры и силы.
