книги
То, что я читала в юности, – я это всё помню до сих пор.
То, что я читаю сейчас, я понимаю, что мне очень нравится и прекрасно, но я закрываю книгу и понимаю, что я ничего не помню. Можно читать заново. Так ли это работает голова теперь? Или это таково качество литературы? У меня нет ответа на этот вопрос.
А в юности... Да, Воннегут, Хемингуэй. Грин, «Бегущая по волнам». Фрейзи Грант. Очень люблю Бунина. Чехова. Ильфа и Петрова.
«Прощай, оружие», Хемингуэй. Последняя фраза: «И пошёл к себе в отель под дождём», – для меня в ней очень много всего почему-то. Что ещё? Очень много.
Нужно же вспомнить, что я росла во время, когда многие вопросы были табуированы. Это же советское время. Конечно, что-то элементарное я могла спросить у родителей, но вопросы взаимоотношений между людьми вообще, между полами в частности – я это всё брала из книг. И каким-то образом ощущение внутренней свободы, которое мне было присуще с юности, я считаю, что это всё книжки. И это те книги, которые я могу перечитывать снова и снова, хотя я знаю их наизусть.
Хемингуэй, «Острова в океане». Томас Хадсон – это мой герой.
«– Кто эта твоя черноволосая приятельница у стойки бара?
– Это просто моя черноволосая приятельница у стойки бара».
Ну, это же прекрасно. И про авокадо я впервые там прочла – «аллигаторова груша», и кот Бойз, которому он разрезал пополам этот авокадо, наливал уксус, и кот ел прямо вот в таком виде.
Генрих Бёлль, «Дом без хозяина». Это фантастика. Там очень много про нацизм, о его зарождении, о том, как это всё попадало в умы людей. Но это и юношеская любовь, и плотская любовь. И вот это ощущение мальчика, который представляет себе плотскую любовь как погружение в ледяную чёрную воду, всё глубже и глубже, и смыкается лёд.
Воннегут, «Бойня номер пять». Молитва, которая была высечена на медальоне у женщины: «Господи, дай мне душевный покой принимать то, чего я не могу изменить, мужество изменять то, что могу, и мудрость всегда отличать одно от другого», – я прочитала это в 12 лет, и это всю жизнь со мной. И потом я, оказавшись уже в очень зрелом возрасте в Ассизи, на могиле Франциска Ассизского, вдруг увидела текст вот этой молитвы. Гораздо более развёрнутый вариант, но это оно. И вот каким-то образом через Воннегута она ко мне попала ещё фактически в детстве.
Потом, Куприн, «Яма» — это просто школа жизни для меня была.
Бунин, «Тёмные аллеи». Это же цикл. Я знаю многие рассказы наизусть просто. И там есть рассказ «Красавица». Там всего несколько строк. Овдовевший чиновник женился на молоденькой красавице. И она возненавидела его сынишку от первого брака. С тех пор мальчик живёт в дальней комнате, спит на сундуке, весь день сидит и смотрит в окошко и листает книжку с картинками, подаренную ему покойной маменькой. «Там спрятано и всё остальное добришко его». Вот это рассказ, вот четыре строчки. Вот чего оно так врезалось в память? Я не знаю.
Из современного? Ранний Липскеров: «Сорок лет Чанчжоэ», «Пальцы для Кэролайн». Ранний Пелевин, какой он был! Ранний Сорокин – потрясающе. Постмодернизм, когда он только-только начинал, он был фантастический, абсолютно. Эти его первые совершенно кошмарные вещи я очень хорошо помню. Я сижу одна в квартире и читаю такое, что я озираюсь: а не застал ли меня кто-то за этим? Это настолько здорово сделано. Это же, в общем-то, что? Это буквы и слова. Но это вызывает такие ощущения невероятные.
У меня еще много чего дорогого, я долго-долго на свете живу.